Тошка, хитрец, мгновенно все понял: занял позицию у дверей, блестящие глаза нетерпеливо оглядывают всех по очереди, хвост в непрестанном движении. Галя снимает с гвоздя поводок, и Тошка приходит в неистовое волнение: суетится, носится по коридорчику, не дает надеть шлейку. Галя и Макс с шумом и хохотом ловят Тошку, хлопают дверью — ушли. Интересно, во сколько Максим будет сегодня дома?
Екатерина Ивановна, что-то рассказывая, накрывает на стол. Даша слушает краем уха, ласково и рассеянно, спрашивает, поддакивает — мама соскучилась, Дашино общество ей необходимо.
— Отложила тебе картошки: этим архаровцам дай только волю, все умнут… Поговорила бы с Галей — совсем не учится! Да, чуть не забыла, тебе звонила Света, просила обязательно позвонить. Да не прыгай ты, никуда твоя Света не денется…
Даша послушно опускается на стул. Мама снует из комнаты в кухню — рада, что надо кормить Дашу, что можно на нее поворчать, что дочь ее рядом.
— Сто раз просила купить «Коровку», знаешь ведь, что люблю. Нет в магазинах? Странно… Это же любимые мои конфеты! Ну тогда принеси хоть сгущенки. И сгущенки нет? Не выдумывай! Ты, наверно, заходишь не в те магазины.
Возвращается Галя.
— Ой, мам, и я с тобой.
— Ты ж только что ела?
— А я чаю…
Усаживается с удовольствием — щеки горят и глаза сияют.
— Мам, что у нас было! Севка Гаврилин, ну тот, из спецшколы, сцепился с математиком, с Архимедом. «Ваше, — говорит, — решение правильно, но не изящно…» — «Ах, не изящно, ну-ну…»— это Архимед — Севке, так, знаешь, ласково, так зловеще… «Идите, — говорит, — Гаврилин, к доске, продемонстрируйте ваше изящество». Севка взял мел и давай стучать, пишет-пишет, всю доску исписал — все как-то не так, шиворот-навыворот. Архимед молчит, сопит, потом как прыгнет — мы прям обалдели, испугались даже — прыг к доске, хвать мел и давай подчеркивать: «Здесь, здесь и здесь, а?» Севка смотрел-смотрел, красный такой, несчастный, потом забормотал, как во сне, и плечами все пожимает: «Как же так, Николай Петрович? У меня получалось…» Архимед ему: «Не заметили, молодой человек, поспешили. Не изящно…» И вдруг, мам, положил руку ему на плечо и говорит: «Ничего, Гаврилин, все равно молодцом, у вас действительно было изящно, почти до конца. После уроков объясню, в чем тут загвоздка. Кем быть собираетесь?» Севка голову опустил: «Хотел математиком». Мы думали, мам, Архимед вредный, а он: «Правильно, — говорит, — хотели». Но вообще он всегда злорадничает…
— Не злорадничает, а злорадствует, — машинально поправляет Даша, и тут снова звонит Света.
— Светик, ты? — радуется Даша.
— Тетка Света звонит! — вопит на весь дом Галя. — Мам, скажи, чтоб она приезжала! Мам, я соскучилась!
Тетю Свету Галя обожает. Сколько помнит себя, столько помнит Свету: она дружит с матерью с первого курса. Это Света вместе с отцом встречала Дашу у роддома, как раз она взяла кулечек со спящей в нем Галей, потому что отец боялся: была весна, было скользко. И потом всю жизнь Света то появлялась, то исчезала, но неизменно была у Гали и Даши.
Правда, она, как и мать, всегда занята, только Даша читает лекции, а Света преподает литературу в школе. Да еще у Светы двое мальчишек — хулиганы и близнецы, да еще есть Женя, которому надо создавать условия и которого надо кормить. Перед ним Галя немножко робеет — Женя знает три языка, изучает таинственный «новый роман», пишет докторскую, — а Свету она просто любит. И это при том, что Света вечно гонит ее: «Ну хватит, птица, ступай к себе, нам надо поговорить…» И Галя обижается, и уходит, и в знак протеста во всю мощь врубает транзистор.
Света кажется старше Даши, хотя они ровесницы, родились в один год, даже в один месяц. Может, потому, что располнела после рождения близнецов, да так и осталась. А может, потому, что замотана в своей школе, работает в женском неинтересном коллективе и нет стимула ни одеваться, ни следить за собой. Светлые волосы забраны в небрежный пучок, сапоги на низком простом каблуке, никаких там теней или туши, никаких батников, не говоря уж о брюках. Даже губы подкрашены не всегда, забывает, что ли?
— Школа — это не только сочинения и тетрадки, — шумит она за стеной в Дашиной комнате. — Школа — это прежде всего отчеты, методики, планы, уйма, море, горы бумаг! Это комиссии роно, практиканты, показательные уроки, какие-то мифические соревнования, стенгазеты, очки! И во все должен вникнуть классный руководитель, во всем разобраться, все успеть и за всем уследить. И заставить этих оболтусов, скептиков и всезнаек тащиться на классный час, где им талдычат прописные истины, а они рвутся на очередную бит-группу, чтобы балдеть в трансе — так это у них называется…
Галя с сочувствием слушает из своей комнаты бурную речь — по педагогическим соображениям из общества опять изгнана, — Галя малюет на стенах надменных красавиц (бабушка ворчит, но акварельные профили терпит), она дает себе железное слово не удирать больше с классного часа, не читать на уроках Стругацких и не болтать на физике, потому что вон как страдает Света.
Потом Света жалуется, что устала, нет больше сил: Женька пишет и пишет несчастную докторскую, третий год ни во что не вмешивается, не помогает, а на ней весь дом и эти дикие люди — Димка с Виталькой.
— Помнишь, Даша, как я шла на курсе? На красный диплом, на аспирантуру… Эх, да что там, все меня потом обогнали. Помнишь Пашку Сикоева? По две пары на каждую сессию, хвост по латыни тащил с первого курса, еле-еле на пятом отделался — пожалели его, дурака. Теперь знаешь кто он? Инспектор министерства! Проверяет, как я работаю, меня — ты подумай! — учит преподавать, и кто — Пашка! Вот она, наша эмансипация: вся она до первого ребенка, а уж когда их двое…
— Да ладно тебе, — утешает Даша. — Зато Женю знаешь как уважают филологи? И мальчишки твои здоровы, учатся, тебе помогают, не то что Галка.
— Да, мужики мои ничего…
Даша со Светой дружат всю жизнь. И это она, Света, спасла Дашу, когда ушел Вадим.
О том времени даже подумать страшно, и Галя не думает. Но что-то в ней навсегда, испуганно помнит серые пустые дни, тишину ставшей вдруг большой квартиры, неподвижную, чужую маму с широко раскрытыми, невидящими глазами.
Как ждала тогда Свету Галя, как кидалась навстречу звонку — его ставил еще отец, и было странно, что звонок — вот он, звенит, а где ж отец-то? Света вырывалась из школы, бросала все (впрочем, Женя был в те годы другим, оставался охотно с детьми), допоздна сидела у Даши, тормошила ее, чего-то требовала, заставляла есть: «Знаешь ведь, что с работы. Накрывай на стол, живо! Птица, ложки тащи!» И Галя стремглав летела в кухню и, радостно подмигивая бабушке, хватала ложки и хлеб: она знала — сейчас мама что-нибудь съест.
Иногда вместе со Светой приходил Женя. Он громко шутил, даже смеялся, ходил по комнате большими решительными шагами, что-то рассказывал, потом умолкал на полуслове, растерянно смотрел на низко склоненные головы — каштановую Даши и русую Светы, рявкал свирепо: «Галина, собирайся!»— и увозил Галю к себе, в крохотную квартирку, захваченную в полную собственность близнецами — Виталькой и Димкой.
Вчетвером они едва помещались в чистой голубой кухоньке. Женя, обжигая пальцы и смешно хватаясь за ухо, азартно жарил на большой сковороде яичницу — подпрыгивали, лопались аппетитные пузыри, — резал толстыми ломтями серый душистый хлеб, мазал его маслом, поил всю ораву чаем. Димка с Виталькой шумно хлебали из огромных блюдец, толкали друг друга ногами под шатким столиком, веселились и ссорились, и у Гали что-то разжималось внутри, что-то ее отпускало, горько и медленно…
Потом под присмотром Жени — раз и навсегда запретил он называть себя «дядей», заявив, что молод и хорош собой, а он и вправду собой был хорош, хотя не так уж и молод, — Галя мыла посуду, а мальчишки отчаянно спорили, кому вытирать вилки. Женя разрешал спор двумя справедливыми подзатыльниками, сурово усаживал всех за уроки и валился на диван читать французские книжки. Галя — она была уже в четвертом классе — тихонько подсказывала близнецам, Женя поражался ее коварству, грозил всем страшными карами, Димка с Виталькой изгонялись в соседнюю комнату, гостье наспех бормоталась невразумительная нотация: хозяин спешил возвратиться к книгам.
Как ей было тепло в этом доме! Тепло и грустно. Она все понимала, честное слово, все, кроме одного, главного: как же ее-то бросили? Вот Женя жарит яичницу (и отец жарил), вот, хмурясь, листает Димкин, весь в двойках, дневник (и отец листал, так же хмурясь, хотя у Гали двоек было поменьше) и вдруг уходит в ночь, в темноту, исчезает навеки. Галя смотрела на Женю с гневом и ужасом, он поднимал голову, виновато моргал: «Пошли к телику, а? По четвертой, говорят, интересное…»
Он позволял ей допоздна глазеть в телевизор, сам укладывал на диване спать и совал под подушку конфету («Смотри Дарье не проболтайся, убьет!»— как будто матери было не все равно), а утром провожал в школу. Он делал для Гали все, только не разрешал звонить домой, маме, и Галя знала — это потому, что мама сейчас плачет, а Света ее утешает.
